А.А. ШАЙКИН

“История франков” Григория Турского значит для европейцев никак не меньше, чем “Повесть временных лет” для славянских народов. Подобно тому, как некогда в школах России с большим тщанием изучали “по Нестору” эпизоды русской истории и знакомились с деяниями князей IX – XII вв., европейские школьники много веков заучивали рассказы о крещении короля Хлодвига, о суассонской чаше, о “войне двух королев” – по Григорию Турскому.

В “Истории франков” есть немало параллелей к ситуациям, запечатленным русской летописью. Параллели эти тем интереснее, что о каком-либо влиянии европейского исторического труда на русскую летопись говорить не приходится. Сама действительность, обстоятельства жизни франков на рубеже V – VI вв. и русских на рубеже IX – X вв. обусловила и “литературные параллели”.

Так, русский князь Святослав, отказываясь принять христианство, ссылается на дружину: “Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться”. Сходные опасения владеют франкским королем Хлодвигом: “Охотно я тебя слушал, святейший отец, одно меня смущает, что подчиненный мне народ не потерпит того, чтобы я оставил его богов”.

В роли миссионеров и у франков, и у русских выступают женщины: Хлодвига склоняет к христианству его жена; Святослава – мать, Владимира – в известной мере, его невеста, византийская принцесса Анна.

Русские послы, побывав на службе в храме святой Софии в Царьграде, испытали блаженство: “…не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой и не знаем, как и рассказать об этом”. Сходные чувства испытывают пришедшие креститься франки: “И такую благодать даровал там (в храме – А.Ш.) Бог, что люди думали, будто они находятся среди благоуханий рая”.

Владимир до принятия новой веры словно специально изображается в летописи в черных красках: злодейски убивает брата Ярополка, приносит языческим богам человеческие жертвы, растлевает женщин. В “Истории франков” злодейские черты распределены между отцом и сыном. Похотливостью отличался Хильдерик, отец Хлодвига, за что он даже поплатился восьмилетним изгнанием. Хлодвиг же разоряет церкви; отчасти, правда, это злодейство компенсируется его поведением в истории с “суассонской чашей”: Хлодвиг зарубил воина, опустившего секиру на церковную чашу, которую епископ просил вернуть церкви.

И Хлодвиг, и Владимир торгуются с Богом, обусловливая принятие новой веры небесной помощью в военных предприятиях: Хлодвиг требует от христианского Бога победы над алеманами, Владимир – взятия Корсуни. Владимир, впрочем, многократно “испытывает” Бога.

И русский летописец, и французский историк, прославляя князей, принявших новую веру, одинаково – в соответствии с общей христианской традицией – прибегают к отождествлению своих героев с Константином – римским императором, при котором христианство стало государственной религией.

Параллели типологического характера могут иметь, так сказать, “рассеянный” характер: то, что в одном тексте концентрируется в одном персонаже, в другом – рассеивается по нескольким. В сфере пороков Хильдерик и его сын Хлодвиг делят между собой то, чем в русской летописи наделяется один Владимир. Хлодвиг, кроме того, как князь, принимающий новую веру, напоминает долго сомневающегося Владимира, но как воин он ближе к Святославу. Это видно хотя бы по той эпической фразе, которой завершается рассказ о его рождении: “Хлодвиг был великим и могучим воином”. Действительно, его воинские обычаи близки Святославовым, который “легко ходя, аки пардус, войны многи творяше. Ходя воз по собе не возяше, ни котла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядаше, ни шатра имяше, но подклад постлав и седло в головах; тако же и прочии вои его вси бяху”. Подобно Олегу, объявившему Киев “матерью городов русских”, Хлодвиг “из Тура… приехал в Париж и сделал его резиденцией своего королевства”. Типологические сближения образа Хлодвига с теми или иными русскими князьями могут быть продолжены, но есть в нём и то, что невозможно в герое русской летописи. Нельзя представить себе русского князя, объединившего в одном лице равноапостольного Владимира и Святополка Окаянного.

В последних фрагментах о нем Хлодвиг выступает, как инициатор таких войн, какие стали развязываться русскими князьями после смерти Святослава. При этом Хлодвиг не брезгует никакими средствами. Он натравливает сына на отца, а когда сыну удалось убить своего отца, то послы Хлодвига приканчивают и сына. Прибыв в обезглавленное его происками королевство (кстати, убитые были его родственниками), Хлодвиг произносит перед народом лицемерную речь: “…во всем этом я совершенно не виновен. Ведь я не могу проливать кровь моих родственников”. Для автора, Григория, ложь и лицемерие Хлодвига отнюдь не сокрыты, механизм кровопролитного обмана с подробностями описывается в его тексте, но… Григорий нимало не осуждает Хлодвига. Более того, французский историк приходит к выводу совершенно невозможному для русского летописца: оказывается Бог “ежедневно… передавал врагов его в руки его и увеличивал его владения”, потому что коварный убийца Хлодвиг “ходил с сердцем правым перед Господом и делал то, что было приятно его очам”. Видимо, у Хлодвига и Григория какой-то иной бог: русский князь за малую толику дел, подобных делам Хлодвига, был прозван Окаянным и проклят навеки.

И Григорий, и русский летописец – христиане, духовные лица, но, может быть, уже здесь пролегал водораздел между будущими католичеством и православием…

С увлеченностью, явно любуясь иезуитской хитростью своего героя, Григорий рассказывает, как Хлодвиг перебил всех остальных своих родственников. Последний акт этой бойни Григорий передает с ужасающей наивностью. Хлодвиг собрал людей и обратился к ним с “жалостливой” речью о своих родственниках, “которых сам же умертвил”: “Горе мне, что я остался чужим среди чужестранцев и нет у меня никого из родных, которые могли бы мне чем-либо помочь в минуту опасности”. Но оказывается, что он говорил “не из жалости к убитым, а из хитрости: не сможет ли он случайно обнаружить еще кого-либо из родни, чтобы и того убить”.

По завершении такого земного пути Хлодвига похоронили в церкви святых апостолов. Даже летоисчислительный мостик перекидывается от смерти в высшей степени почитаемого европейцами святого Мартина до смерти Хлодвига.

Русские князья могли быть не меньшими злодеями, чем Хлодвиг, но никогда русский автор не мог отнестись к злодею как к богоугодному человеку. Прагматизм Григория прост: Хлодвиг принял христианство, благоволил к церкви, поэтому все, чтобы он ни делал для увеличения своей власти и тем самым для расширения (хотя бы только пространственного) христианства – оправдано. Для русского летописца христианство не совместимо со злодейством, он укоряет даже ослепленного князьями Василька Теребовльского, мстящего своим палачам, – надо было доверить мщение Богу. Мономах терзается при не совсем справедливой расправе над “погаными” половцами, которые сами постоянно нарушали клятвы-“роты”. Ярополк Святославич опечален своей победой, когда видит тело убитого брата. “Смотри, этого ты хотел!” – со слезами выговаривает он воеводе Свенельду, подбившему его на войну с братом.

При всей общности христианских воззрений и ценностей, в моральном отношении Нестор отличается от Григория тем, что он никогда не согласится прославить убийцу, чем бы это убийство не оправдывалось. Владимир, будущий креститель Руси, убивая Ярополка, убийцей и изображается, а Ярополк становится трагической жертвой, преданной всеми, кроме верного Варяжко. Даже в фольклорном сюжете о мщениях Ольги древлянам не избыто сочувствие к врагам княгини, симпатичным своей простотой и наивностью.

Высшей ценностью в начальном русском христианстве стали Борис и Глеб, добровольно принявшие мученическую смерть во имя повиновения воле старшего брата и простившие своему убийце. Борис и Глеб – это русский вклад в общехристианские ценности, и не случайно, что именно их почитание было поддержано всей христианской церковью – такого элемента до Руси не сумел предложить никто.

Зачинатели национальных культур, Григорий и Нестор, ответственны за моральный облик своих потомков.